«Запланированный в Волгограде в 2009 г. очередной сарматский семинар предполагает разностороннее обсуждение процесса сложения к середине II в. н.э. позднесарматской ...»

К дискуссии об оформлении этнокультурных общностей кочевников

Азиатской Сарматии 2-й пол. II – 1-й пол. III вв. н.э.

Яценко С.А.

http://www.formuseum.info/2009/03/28/jacenko1.html

http://www.formuseum.info/2009/03/28/jacenko2.html

Злые были те богатыри [нарты], завистливые на

чужой достаток. Нападали они на мирных людей, не пославши вперед вести о войне, отнимали у бедняков их последнее достояние… Из чеченского нартского эпоса Запланированный в Волгограде в 2009 г. очередной «сарматский» семинар предполагает разностороннее обсуждение процесса сложения к середине II в. н.э.

позднесарматской археологической культуры (далее — ПАК) (1). Наиболее значимые для авторов темы – уточнение района оформления ее культурного ядра, а также ее предполагаемых исходных культурных компонентов; соответствие первоначальных племенных групп ПАК этнонимам письменных источников (в том числе - место в ней аланов) (М.Г. Мошкова и В.Ю. Малашев, И.Э. Любчанский);

механизмы взаимодействия ее носителей с предшествующей среднесарматской культурой (прежде всего - в погребальном обряде) (М.В. Кривошеев, С.И.

Безуглов); методика выявления следов миграций в археологическом материале и характер влияния Китая и державы Хунну на создателей ПАК (А.В. Симоненко, И.Э. Любчанский). Важным сюжетом стала констатация отсутствия надежно датированных среднесарматских памятников 1-й половины II в. (т.е. периода, непосредственно предшествующего активному распространению ПАК) для их основного центра в низовьях Дона (С.И. Безуглов). К сожалению, авторы представленных текстов обходят молчанием проблемы взаимоотношений носителей позднесарматской культуры с западными соседями (2).

Диапазон проблем, затронутых авторами предложенных на обсуждение «базовых» статей, охватывает эту сложную проблематику в разных масштабах и измерениях – от исследования устройства зубов людей, похороненных в небольшом могильнике (Н.А. Суворова) до рассмотрения характера взаимодействий средне- и позднесарматской культур в волго-донском междуречье (М.В. Кривошеев) и механизмов миграций кочевников в масштабах евразийской Степи (А.В. Симоненко). Изучение кочевых обществ данного времени уже давно не является монополией одних лишь археологов-сарматологов: эта тематика интересует историков и археологов разных стран, занимающихся позднеантичным обществом, ранними германцами и культурными контактами Восток-Запад, специалистов по физической и культурной антропологии, кавказоведовмедиевистов, лингвистов, почвоведов, исследователей ремесленных технологий и др. Их выводы при ознакомлении с «позднесарматскими» материалами иногда звучат дискомфортно. Большой удачей (и, конечно, заслугой организаторов) является то, что почти все обсуждаемые статьи написаны в духе соблюдения научной этики и простой житейской вежливости, которой, увы, так недоставало в последние годы части сарматологов (3).

А.С. Скрипкин на рубеже 70-80-х годов минувшего века стал высказывать предположения, что «позднесарматская» общность могла оформиться к востоку от Волги (в 1-й пол. II в.) с заметной культурной ролью влиятельных групп центральноазиатских мигрантов, а также что ее распространение на запад – к низовьям Дона - было сравнительно быстрым и вряд ли мирным (см., например:

Скрипкин, 1984, с. 95-101). Сегодня очевидны и разительные отличия от роскошной «среднесарматской» культуры предшественников. Соседям «поздних сарматов» пришлось столкнуться с более провинциальным обществом, менее склонным к заимствованиям у развитых соседей, явно имевшим в исходных, самых восточных районах более скудные ресурсы (см. Малашев, Яблонский, 2008), и вместе с тем, обладающим хорошо организованной прослойкой полупрофессиональных (?) воинов.

Прежде всего, авторы представленных статей признают, что они не могут четко определить сегодня состав и исходные территории восточных мигрантов, активно участвовавших в создании данной культуры (4). По мнению В.Ю.

Малашева и М.Г. Мошковой, «ведущие признаки погребального обряда позднесарматской культуры – абсолютное большинство подбойных и узких прямоугольных могильных ям, северная ориентировка погребенных и очень высокий процент погребенных с деформированными черепами» – в оформившемся виде проявились на сравнительно небольшой территории в Южном Приуралье.

Они справедливо отмечают, также тем, что в материалах ПАК нет тех ярких центральноазиатских и китайских элементов, какие были у ее предшественников.

Уточнить исходные районы миграции предков «поздних сарматов» могут помочь аналогии важнейшим, наиболее характерным аспектам их культуры. В.Ю.

Малашев и М.Г. Мошкова для выявления их прародины используют девять элементов культуры, прежде всего – три параметра погребального обряда (два вида погребальных конструкций и ориентация умерших головой на север), обычай кольцевой деформации черепа и пять типов артефактов (некоторые виды лепной керамики; прямоугольные курильницы; длинные мечи, с которыми связаны крупные же оселки; ножи со сложносоставной ручкой). Сложность определения исходной территории усугубляется слабой разработкой хронологии для регионов к востоку от Урала и намного меньшим количеством исследованных там памятников. Думаю, значимые элементы данной культуры, выявляемые археологами, к приведенному списку не сводятся, и эти параметры можно дополнить несколькими новыми.

Во-первых, речь идет о специфическом облике одежды «поздних сарматов».

Сопоставление по многим параметрам показывает, что, по сравнению с другими народами иранского мира того (и предшествовавшего) периода, она по целому ряду очень специфических параметров близка юэчжам и другим номадам Бактрии (5) времен Кушанской империи (Яценко, 2006а, с. 312) (6), также (в совершено других аспектах и лишь для женщин (7)) – носителям джетыасарской культуры Нижней Сырдарьи (в Восточном Приаралье, кит. Яньцай) (Яценко, 2006б, с. 321-322, 326) (8). Это делает вероятным поиск прародины сравнительно недалеко от междуречья Амударьи и Сырдарьи.

Во-вторых, существенен анализ кланово-семейных знаков собственности (gakk/nishan). До недавних пор казалось очевидным их наибольшее сходство с хорезмийскими, причем на южноуральском зеркальце-подвеске из кургана Большекараганского могильника представлен хорезмийский царский nishan (Яценко, 2001, с. 88; рис. 6, 92). Однако особый интерес для нашей темы, на мой взгляд, представляют позднесарматские аналогии знакам позднего Канцзюя и оставшихся после распада этой державы обществ (бассейн Средней Сырдарьи, включающий район Шымкента, Отрарский и Ташкентский оазисы). Известно, что, по данным китайской хроники «Вэйлюэ» (Вей-ши, III. 6a), кочевники, жившие на северо-запад от Аральского моря, в сторону границ Рима/Дацинь (кочевые страны Янь и находящаяся дальше Лю) «весьма зависели» от Канцзюя примерно до начала III в. Публикация позднеантичных и раннесредневековых знаков-nishan этой территории активно началась лишь три года назад (9). Дальнейшие издание и детальный анализ всех этих знаков еще предстоят, но уже сейчас вполне ясно, что знаки II-III вв., представленные в коллекциях из низовьев Дона, Боспора и Предкавказья, имеют более всего точных соответствий и аналогов именно там (10).

Однако надо учесть, что в I – 1-й пол. III вв. Канцзюй являлся крупнейшей по территории державой западной части Центральной Азии с пятью лишь только крупными вассальными царствами (11), и в силу этого (из-за брачных связей, побратимства и др.) знаки его влиятельных кланов могли попасть весьма далеко.

Кушанские же аналогии знакам «поздних сарматов» мизерны и не могут всерьез учитываться.

В-третьих, с появлением пришельцев в искусстве номадов европейской Степи (на собственной территории «поздних сарматов», но отчасти и в соседних Прикубанье и «позднескифском» Крыму) мы наблюдаем совершенно иной, чем прежде, набор антропоморфных персонажей (божеств и мифоэпических героев).

Прежние боги исчезли, в том числе – перестали воплощаться женские персонажи, а художественный уровень изображений стал в среднем намного ниже (Яценко, 1992а, с. 193). Каковы же эти новые сюжеты, и где искать наиболее близкие аналогии им?

1. Мужское божество с подчеркнуто очень крупными (и часто - слегка изогнутыми) звериными ушами, подобными имеющимся у греческого Силена, но в совсем иной иконографии. Оно связано с охотой на оленей или находится рядом с оленем – этим излюбленным объектом охоты. Судя по его иконографии, речь идет об известном у многих народов божестве охоты и покровителе диких животных, вроде осетинского Афсати, представляющимся в облике оленя, всаднике на оленей, хозяином золотых оленей и т.п. (Яценко, 1992а, с. 193-194; 1992б, с. 65; см. также:

Дирр, 1915; Гуриев, 1991, с. 4-19). Его личина представлена на бляхах узды из кургана 6 1983 г. в Ростове-на-Дону, опубликованного П.А. Ларенком, и на навершии меча из Лебедевки VI в Приуралье; целиком его фигура в виде всадника охоты с собакой на оленя (?) вырезана на пряслице из «позднескифской» могилы 14 в Заветном (Юго-Западный Крым) (Яценко, 1992а, табл. 4, 5; 7, 6; 13, 3). Ранее (в скифское время) этот бог известен в петроглифах Внутренней Монголии, у «пазырыкцев» Алтая (Уландрык III, курган 4, где его личина изображена у ног оленя), в сакских петроглифах Семиречья (Теректы и хребет Кетмень), сидящим на оссуарии с усадьбы 13/70 у Кой-Крылган-калы (Кой-Крылган-кала, 1967, с. 232, рис. 90), а в интересующее нас время представлен в том же Хорезме в сценах священного танца (Топрак-кала, Зал танцующих масок: Топрак-кала, 1984, с. 80, рис. 40).

2. Еще одним значимым образом представляются примитивные лепные идольчики в виде стоящего всадника, появляющиеся на Азиатском и Европейском Боспоре. Они во многих деталях иконографии не сходны с более ранними, греческой работы (12). Близкие аналогии им известны в это время лишь на поселениях кушанской Бактрии (см., например: Pugachenkova, 1989; Яценко, 2004, с. 295).

Интересные детали видим и у некоторых, уже известных ранее типов персонажей, в том числе у южных соседей «поздних сарматов». Таков стоящий фаллический мужчина в островерхой шапке, с руками у бедер (бронзовая фигурка, Тифлисская на Кубани, курган 20 1902 г.) Эта бронзовая фигурка высотой 7,9 см найдена в погребении с курильницей II-III вв. и более ранним по дате остальным инвентарем (Гущина, Засецкая, 1994, с. 61-62; № 316). Она отличается близких «среднесарматских» фигурок с Украины (Ногайчик и Старая Осота) (Симоненко, 1993, с. 91, фото 24; Зайцев, Мордвинцева, 2003, с. 83, рис. 4, 37; 15, 4) размерами и особенно – наличием островерхого убора. Достаточно близкие аналоги в бронзе (но плоские) с островерхой шапкой в небольшом количестве известны в данное время лишь в джетыасарской культуре (Левина, 1996, рис. 169, 4). Плоские подвески в виде персонажа с такой иконографией стали популярны у средневековых аланов.

Иными словами, аналогии названным новым сюжетам (хотя и не слишком точные) тоже, как будто, подводят нас ближе к берегам Амударьи и Сырдарьи (13).

Однако, как интерпретировать аналогии такого типа, как и аналоги в погребальном обряде, происходящие из оазисов Трансоксианы / Западного Туркестана и прилегающих к ним зон? Как свидетельство влияния оазисных обществ на соседние территории (включая непосредственных соседей-номадов)?

Или как следы влияния в противоположном направлении - просачивания в эти зоны отдельных групп кочевников из более дальних и более северных / северовосточных районов? В данном случае мы, кажется, в основном имеем дело со вторым вариантом.